Насобирать для нашего класса  первоцветов жребий выпал мне. Я подходил к условленному месту, откуда должны были отправиться в лес еще трое ребят из других классов, и не верил своим глазам. А еще, говорят, жребий слепой! Среди них была и она, Соня!

Что же это был за день! Мы и не заметили, как откололись от компании и остались одни. Почти до вечера мы бродили, едва касаясь друг друга, хмельные от весны и от всего того, что на нас свалилось. Не мудрено, что в те минуты мы забыли обо всем на свете, о школе, о друзьях и о том, что надо собирать цветы. А когда вспомнили и начали искать ландыши, очень скоро поняли, что собирать их надо было днем. В эти майские дни вывелась злющая мошка, к вечеру ее стало так много, что невозможно было  нагнуться, тут же десятки этой кусачей мелкотни лезли в нос и особенно в глаза. Соне было легче, она собирала  цветы  в очках, и ей не так доставалось. А мои зеньки с каждой минутой видели белый свет все меньше и меньше, превращая хозяина в настоящего эскимоса.

Как же хорошо иногда побыть «раненым бойцом»! Всю дорогу Соня прикладывала к моему опухшему лицу мокрый платок и все пыталась убедить, что узкоглазая физиономия вовсе меня  не портит. Не знаю, помогают ли от укусов мошки холодные компрессы, но от нежных прикосновений Сониных пальцев, ее дыхания у самого уха, от ее ласковых слов, появлялось желание остаться «больным» навсегда.

А у ворот  детдома, все еще делая вид, что продолжаются лечебные процедуры, она, прощаясь, поцеловала мои почти закрывшиеся глаза, сделав меня в ту минуту, наверное, самым счастливым человеком на земле.

О том, что я влюбился, моя мама узнала почти сразу. Впрочем, скрыть это было и невозможно. Мало того, что все у меня на лбу было написано, так она еще была  классным руководителем в нашем классе, а в школе еще никто ничего не утаил. Но разве меня тогда могло интересовать: знают, не знают…

Днем мы исправно ходили на консультации, сдавали экзамены, а по вечерам у дальнего бассейна забирались на штабель бревен, приплавленных для лесопилки, садились рядышком и с этой самой высокой точки в округе улетали на седьмое небо.

С наступлением каникул свободного времени стало больше. Порой мы уходили в лес на целый день. Собирали там землянику и цветы, загорали, не очень умело целовались и возвращались домой счастливые от своей молодости, от дурманящего запаха ночных цветов, от первых звезд, подаренных  угасшим небом и от предчувствия еще большего счастья, ожидавшего нас впереди.

Как бы мне хотелось пожалеть юную Соню и себя пятнадцатилетнего и  поставить  в этом месте  точку! Но я ведь  обещал девочке, задавшей вопрос о первой любви, все рассказать до конца …

В середине лета нас ожидала первая разлука. Еще задолго до знакомства с Соней на семейном совете было решено, что на каникулах я должен буду навестить бабушку, жившую в станице на Кубани, проведать ее и, главное, помочь по хозяйству. Вот это «помочь по хозяйству» не давало мне возможности   изменить родительские планы и отвертеться от поездки в очень даже не близкие  края.  Все путешествие, о котором когда-то я мечтал,  должно было занять недели две.

Не стану описывать, как тяжело нам было расставаться, и как медленно тянулось время в станице. Чтобы побыстрее увидеть свою любимую, я старался, как мог: переделал столько работы, что в другой раз мне хватило бы на полгода. И вот, наспех попрощавшись с бабушкой, я забрался на полку в вагоне и начал отсчитывать последние самые длинные часы.

Прямо с вокзала  побежал в детдом, но буквально на пороге был ошарашен новостью --  Соня уехала! Меня словно обухом ударили. Как уехала? Куда? Почему? Я слушал Сониных подружек, а голова шла кругом и никак не хотела взять в толк, что сгоревший детдом восстановили, и что ее отправили обратно из-за переуплотнения местного. Я бросился искать письмо, которое она должна была оставить, и ничего не нашел. Опросил всех по три раза и ни у кого, ни записочки… В пору было верить, что это дурной сон.

Адрес ребята достали быстро. Соня мне рассказывала про старый детдом, но почему-то ни разу не обмолвилась, что он находится где-то на Урале.

К своему дому я подходил, ничего не видя перед собой,  не замечая даже своего любимца, ушастого щенка Беню, радостно прыгавшего мне на грудь.  Весь я был погружен в расчеты: когда же может придти ответ на мое письмо.

Состояние, в котором пребывал я в те дни, описать трудно. Мне казалось, что бОльших  страданий для  моего почерневшего сердца жизнь уже при всем желании придумать не сможет. Даже небо перестало для меня быть голубым. Оно  висело над головой серым холстом, будто и оно понимало, что без Сони у меня на земле не может быть радости.

Через две недели в отчаянии  я написал еще одно письмо. Не помню, что я там писал, но было ясно  --   долго эту неизвестность мне не выдержать.

Наконец, пришел ответ. Господи, лучше бы он не приходил. Лучше бы я никогда не видел этот отпечатанный на машинке листок, который добил меня окончательно.

В вежливой форме мне сообщалось, что у Сони обьявились родственники, что они  забрали ее к себе, попросив при этом никому не давать адрес девочки. Мол, чтобы она побыстрее забыла   детдомовские дни.

О том, как я жил, потеряв Соню, рассказывать не хочется. Не интересно это.

Судьба в  итоге распорядилась так, что и моя взрослая жизнь прошла вдали от тех мест. И вот однажды, спустя почти двадцать лет, мне удалось навестить родные места. Среди старых знакомых встретилась и совсем уже седая   воспитательница детдома из Сониной группы. Она-то и рассказала, что Соню отправили  по просьбе моей мамы. Знала об этом только она и директор детдома. И еще она сказала, что якобы мама встречалась с Соней и попросила ее не писать мне и не отвечать на письма. А про родственников все было придумано.

Я сам уже давно родитель и глубоко убежден -- не могут дети судить своих отцов и матерей. Не могут. Но почему же остался такой  горький осадок в душе? Почему я чувствую себя до сих пор виноватым? Кто обьяснит, как все должно было быть по-божески, и в чем вина девочки Сони, которая все еще приходит ко мне во сне?

Ноги в тот день сами унесли меня на берег уже полузаросшего бассейна, к тому месту, где когда-то возвышался штабель бревен, и я просидел там до позднего вечера, глядя на кроваво-красный закат, каких в наших местах никогда не бывало.